Привет, Леша.
Сегодня говорила с беларуским поэтом.
Прошел ливень, обивший розовый цвет с махровых декоративных черешен; с кленов на порывах ветра еще сыпались мелкие брызги и зеленые вертолетики; мы сидели на влажной лавке в небывало пустом сквере в центре города — в засаде из цветущих кустов; пили кофе и разговаривали.
Говорили мы — ну конечно — о политике. Российской, беларуской, украинской. О горизонтальном самоуправлении, левых, правых, о терроре, о последнем указе Лукашенко, дающем силовикам лицензию на убийство. О том, как за час до самолета к Поэту пришли менты взять анализ ДНК, потому что в его визиты в Гомель там горели машины. Об идеологии, об эстетике, Фейгине с Троицким, проблемах коммуникации, о протестной культуре.
— Скажу, прежде всего, за музыку. Тут очень четко прошла грань выбора того, какую сторону морального императива ты занимаешь в противостоянии. Огромное количество условно-нейтральных музыкантов сделали или прямые, или метафоричные, но абсолютно понятные по месседжу высказывания. Более протестная музыка стала оправданно прямолинейной.
Это привело к небывалому — по беларуским меркам — интересу к местной музыке, которая всегда была в тени российской/мировой сцены, плюс свой комплекс колониальной меньшовартости. Я больше всего сравниванию это состояние с первым Майданом, когда украинцы стали интересоваться жаданами — прямо на себе как поэт почувствовал этот запрос «о ничоси, у нас тут литераторы есть свои какие-то». Есть первичный запрос на гражданственность и вместе с ним на самоидентификацию.
— Вот ты сейчас ездил домой, что люди говорят? Они демотивированы, разочарованы, уверены в победе, намерены стоять до конца? Как вообще все будет, они думают? Чем кончится?
— Люди не знают, что будет завтра. Невозможно строить планы — все меняется каждый день, какие-то новые законы. Знаешь, это звучит не очень, но я называю это «восприятием заключенного». В какой-то момент в тюрьме ты переходишь в это состояние, потому что невозможно предсказать дальше, чем сегодня, которое нужно пережить… Реальность, в которой они живут, вполне сопоставима с тюремной. Так что люди живут одним днем.
— Ну, в каком-то смысле, это нормально в такой исторический момент. Волатильная среда, каждый день дает новые вводные, исходя из которых строишь план и стратегию. Такой себе «революционный дзен».
Поэт курил вкусно пахнущие самокруточки, прозрачный воздух был наполнен концентрированной весной и какой-то кинематографической ясностью, и всякие сложные слова складывались в предложения так же естественно, как они звучали в голове.
И хотя только вчера мы с Кали обсуждали нашу социопатию и нежелание людей, и несмотря на то, что виделись мы с Поэтом всего второй раз в жизни — и впервые с новогодней ночи — проговорили мы пять с половиной часов. За которые Поэт ни слова не сказал о поэзии. Но было и не нужно, она и так была повсюду.
Впрочем, нет — уже уходя, он рассказал одну историю.
Как летел недавно из Киева в Беларусь с полным рюкзаком своих недавно отпечатанных книжек, раздать друзьям. Беларуский таможенник на границе проверил его документы, содержимое рюкзака, задержал на интервью.
— А когда ты последний раз ходил?
— Я живу в Украине.
— А почему осенью переехал на Украину?
— Я переехал из Чехии.
— Из Чехии? В Украину?
— Это точно. В Украину.
— Ну что, тогда еще раз посмотрим платформу.
— Это мои книги, я их автор.
Таможенник взял в руки книгу стихов: обложка жюри литературной премии. Полистал оглавление. Затем предисловие. Внимательно полистал предисловие.
— Ну-ка, открой мне на том месте, где вот эти слова: “правда” и “зеркало”.
— Правда. Зеркало! Понимаешь, на каких словах теперь триггерит власть? — смеется Поэт.
Я понимаю. И ты тоже.
Очень тебя не хватает, Леша.
P.S. Да, книга Поэта, так взбудоражившая таможенника, называется ‘Лотос на Асфальте’. Не успела я осмыслить это название, как у меня в голове возникла фотография, сделанная во время поездки в Дарамсалу на чтения Далай Ламы для русских буддистов, о которой я тебе как-то писала.
Революционный дзен.
Желаю его всем нам. Обнимаю.