Письмо #10: Внутренняя Оккупация

Protecting the public may be sometimes
against politics of the day.’
— Thuli Madonsela

Привет, Леша.

На днях я сидела писала тебе письмо про Майдан и классовую ненависть (никак не допишу), когда Хулиган написал мне “Пойдем на ужин в новое место, проверим что к чему?” (прости, что я тут про светскую жизнь и нормальную еду, но это нужно для контекста). Я оторвалась от текста и пошла — это оказался милый сербский рестик на Институтской — улице чуть повыше Майдана, где происходили самые кровавые события в 2014. Черт, ну никуда не деться от знаковости, подумала я.

Мы сидели одни на верхнем этаже, из колонок лилась какая-то олдскульная сербская попса, и почти на каждой песне Хулиган хватался за голову.

—  О боже. Это очень хорошая старая сербская песня, но что он с ней сделал! Он взял оркестр и перепел все известные песни — и уничтожил их все.

Хулиган — меломан, он хорошо разбирается в музыке и был радио-диджеем.

— Похоже на русского Льва Лещенко.

— И вообще он мерзковатый тип.

— Звучит как коллаборационист.

— Да, он такой и есть, всегда поближе к власти.

— Кто там говорил “Эстетика — мать этики”? Вот, правда, есть закономерность между плохим вкусом и сбитым моральным компасом. 

— Я считаю, его нужно посадить в тюрьму за такое надругательство.

В тот вечер мы напивались белым сухим и говорили про разное. Тогда я узнала, что мой друг, который вырос и всю жизнь прожил в Воеводине, не чувствует себя до конца сербом, а чувствует себя гражданином оккупированной сербами территории. Причина — в чрезмерной агрессивности и навязчивости сербского национализма, который словно бы вынуждает тебя постоянно доказывать свою достаточную сербскость. Это вызывает в нем протест. Он скрывает этот конфликт своей идентичности — он даже говорил об этом шепотом — но он не одинок в нем, так же чувствуют и другие его друзья.

Я говорила, что это ведь и про украинский передавливающий национализм, который кое-кто тут в стране лоббирует и имплантирует — или по тупости, или с задачей дискредитировать власть и поляризовать общество. Разобщенными людьми проще манипулировать, и эти неумные крайности отдельных групп, лиц и эпизодов делают легкой мишенью всю страну — именно на этом потом спекулируют и Соловьевы с Симоньянами в России, и 5-я колонна, и силы внутри страны, заинтересованные в раскачивании лодки. 

Так одна часть людей заставляет другую доказывать свою достаточную украинскую (сербскую, русскую грузинскую, подставьте свое) аутентичность. В экзамен входят и вопрос “чей Крым”, и языковой вопрос, и вопросы отношений с Россией. И это не может не вызывать протеста — ну у таких как мы с Хулиганом понаехавших космополитов. Не то чтобы я, русскоязычный человек, чувствовала себя ущемленной в Украине — ни разу, но я не могу не видеть этих перегибов и, возможно, именно они — причина того, что я упрямо не устанавливаю на свою клавиатуру украинский язык. Чем больше давление, тем больше сопротивление. В России я идентифицировалась с несправедливо обижаемой Украиной, а в Украине с вызовом заявляю, что я русская. Что-то со мной не так или это опять презрение к победоносному дискурсу.

Мы говорили о людях, которые живут на оккупированных для них территориях — украинцев и татар в Крыму, которые вовсе не хотели переходить под юрисдикцию России, но их никто не спрашивал; про украинцев, оставшихся в заложниках на оккупированных территориях ‘ДНР и ЛНР’, потому что не все могли позволить себе уехать. Сегодня это меньшинство не только в заложниках у оккупантов — они как бы “отменены” и в Украине, они как бы немного предатели, недостаточно качественные украинцы. И вместо того, чтобы помогать им оставаться в идеологическом поле Украины, их вычеркивают, подталкивая тем самым к понятно чему. Так подростков из Восточного региона и оккупированных территорий не хотят принимать в украинские ВУЗы — об этом мне рассказывала моя подруга Алиса, директор благотворительного фонда, который пытается решать, в частности, и эту проблему. Ее семья живет под Луганском и Мариуполем.

Мы говорили о людях, живущих на границе России, или которые когда-то бывали там — и за это им теперь заказана дорога на украинские ивенты. В стране, покупающей нефтегазовые продукты и электроэнергию в России, бойкотируют людей, которые, например, когда-то учились в России. Причина этой ненависти абсолютно понятна, говорили мы, но это ее не оправдывает — почему не решать проблему ручным способом, учитывая контекст? Одно дело коллаборационисты, беспринципные артисты и опинион-мейкеры, зарабатывающие и тут, и там; другое — обычные молодые люди, пытающиеся что-то создавать и поддерживать жизнь на Востоке. 

Мы говорили о культуре, которая должна быть тем уровнем реальности, где происходит примирение, а не разделение конфликтующих по вине правительств и пропаганды стран и коммьюнити — о культурной дипломатии в ее буквальном смысле. Что есть куда более проукраинские русские, чем многие украинцы, и мы — нравится это кому-то или нет — будем продолжать с ними работать (и я привезу Окси). Мы говорили о том, что, наверное, нужно иметь опыт пребывания по разную сторону границ, или замешанные в тебе национальные идентичности, чтобы видеть все в объеме и сохранять баланс. 

Я думала о моих вроде бы вменяемых украинских друзьях, которых мне приходится исключать из круга друзей, потому что они не в состоянии ни радоваться, ни сопереживать драматичным событиям, сопутствующим пробуждению гражданской активности в России и Беларуси — “потому что они радовались “Крымнашу” и глумились, когда нас расстреливали на Майдане”. Такое было, это правда, но наблюдать экстраполяцию этой украинской ненависти на все русское — невозможно. Ненависть не позволяет им абстрагироваться от своей боли и обиды и осознать хотя бы тот факт, что в поддержку Навального (против путинского режима) выходит +/- та же самая часть общества, что выходила против Крымнаша — глупо и жестоко желать им пережить то же, что Украина пережила на Институтской, потому что они на вашей стороне. Да и вообще желать такое — неадекват, легитимизированная ненависть и ПТСР, который нужно лечить, а не делать частью национальной идентичности. Это тоже стремное наследие Путина: ненависть, им посеянная, надолго его переживет. 

….

Через пару дней Хулиган пришел на блины (знаю, прости) и застал меня за уборкой под стрим Марка Фейгина “20 украденных лет”. Ему пришлось слушать со мной весь эфир до конца.

— Кто это? — заинтересованно (надеюсь) спросил он в какой-то момент.

— Это Марк, я тебе о нем рассказывала, бывший адвокат Pussy Riot и Сенцова, которого лишили лицензии. Очень классный чувак, дело говорит.

— Сербия движется в эту сторону ооочень быстро. — Хулиган рассказал, как кого-то вызвали в полицию за мнение в соцсетях, продержали 30 минут, но правда потом отпустили.

— Пф, в России уже давно сажают за ретвитты шуток.

Хулиган сел в поезд, но пришла его подруга D, и с порога — в ответ на вопрос “как дела, какие планы?” — разразилась эмоциональной речью про национализм как порождение очень маленького ума, и то, что идет вразрез с прогрессивной общемировой практикой и правами человека. Что она сыта этим по горло, что ее бесит, как таксисты и продавцы демонстративно переходят с ней на украинский язык, хотя по ней очевидно, что она иностранка, и хотя она пытается говорить с ними на русском (речь идет о вредном Порошенковском законе, вступившем недавно в силу).

Она немного знает русский, хоть и не так хорошо как Хулиган, и всем сердцем любит русскую культуру — Соню Тимофееву, Жанну Бичевскую, Елену Образцову, Достоевского, Сорокина и Пелевина (oh my god, I am in love with that guy!) — и никто, никакий крохотный ум, не запретит ей ее любить. (Возможно, на официальном уровне никто и не запрещает, но в общественном сознании и публичном инфо-пространстве что-то, то и дело, пытаются “отменить”.)

Что ей, как очень левой, принимающей всех со всеми их взглядами и ценностями, прожившей полжизни в Лондоне и Израиле, крайне сложно мириться с такой ограниченностью. Что она революционерка, нетерпеливая югославка, и ей хочется все исправить немедленно, но среда очень инертна.

Что летом она собирается в Питер на несколько недель, поучить там русский (есть ли у меня там друзья?). Россия этим летом будет последним на земле очень интересным местом, где стоит побывать человеку ее взглядов, потому что, подозреваю, грядет революция, — говорю я, — но Питер летом прекрасен, и я, конечно, замкну ее со своими друзьями.

Мы говорим о трансфере власти, слухах о больном Путине, о Навальном и снова о Гессен — сербка D советует прочесть русской мне “Человек без лица”, которую я (опять, к стыду) не читала.

Она рассказывала о жизни в Израиле, я — в Грузии; мы снова говорили о Крыме, и о Косово, об оккупированном Востоке Украины — надо ли, к чертям собачьим, отдать его России и не держать кровавой ценой как Косово — или нет? И о том споре на ее кухне, о чувстве потерянного дома (Югославии, настоящего земного рая), и о чувстве внутренней оккупированности Хулигана. О том, что мы все — то, что я называю nationally fluid, и наверное поэтому национализм кажется нам мелким и вызывает раздражение.

И весь вечер я думала: надо же, как оно само все складывается в картинку и ткется почти без моего участия.

Вчера пришел Майк:

— Прикинь, вчера узнал, что дом, который я буду строить этим летом, находится на противоположном берегу от кооператива ‘Озеро’.

— Как все закольцовано.

— Ага, в самом логове зла. Я как Хоббит на пути в Мордор.

— Не устаю удивляться, как жизнь сама ткет нарратив, и по вполне драматургическим законам. 

Майк возвращается из Израиля в Питер, во внутреннюю оккупацию. Он — на другом берегу.

….

Потом пришла Кали:

— Сегодня приходит клиент. Такой: “Я за вами слежу в инсте”. — Я, такая: “Ну круто”. — Он, такой, многозначительно: “Личной.” — “Ну ок,” — говорю. — “А я, — говорит, — чиновник.” — Я говорю: “Ну отлично.” — А он мне: “Пишете вы глупости.”

Я охуела. При том он, такой, смерил меня взглядом: “Проект у вас хороший, а пишете вы глупости.” Понимаешь, да? Было неприятно. Я же вроде каких-то явных чуваков исключила из тех, кто может видеть мои посты, — ну и вряд ли мои олигархические знакомые будут на меня доносы писать — а вот таких вот, которых это просто оскорбляет, я не учла.

Чуть позже Кали пришла снова.

— Я его вычислила. Поставила сейчас пост с Навальным, а он мне послал пальчик. Заблокировала. 

— Правильно. Следит он.

— Да, очень было неприятно. У него тон был, типа я героином торгую и он меня поймал. 

— Хотя торгуют героином тут они.

— Или он типа старший товарищ и непутевого наставляет.

— Хотя он хуй с горы.

Как-то Кали рассказывала мне историю про других клиентов, которые пришли и очень осторожными непонятными формулировками стали прощупывать почву: кто, что, как. И вдруг кодовое слово ‘Навальный’ так аккуратно ввинтилось в разговор — и оказалось, что все по эту сторону, на этом берегу, что все — свои и ходят на акции. И тут же все выдохнули, обрадовались и стали разговаривать нормально.

Так-то, Леша. Ты неизвестно где (#ГдеНавальный?), но стал тестом внутренне-оккупированных на принадлежность к трайбу. Хотя мне совсем не нравится как это звучит. Я все еще верю, что те, кто в оккупации и осознает ее, — куда более свободны, чем оккупанты и неосознающие. Ну и ведь свобода — внутри.

Хоть это и очень двусмысленная идея, но для принта подойдет — сделаю, пожалуй, такую шапку.