Письмо Марины Ермаковой #99: Два Митинга & Немного Мистики

Дорогой Алексей!

Это Марина Ермакова. И я пишу пятое письмо к вам. Хотя мысленно все время с вами разговариваю. Бесконечно благодарна Kto Nado за ее инициативу и за то, что она так все прекрасно организовала — теперь мы можем писать к вам и быть «летописцами»  (а может, без кавычек?) истории нашей страны, которая сейчас сосредотачивается вокруг  нашего противостояния Кремлю  — и центром, нервом, болевой точкой и одновременно волей этого противостояния стали Вы.   

Я, разумеется, была на митинге 21 апреля — и голодовка пробудила резервные силы организма, как и полагается, на третий день. Но сначала хочу рассказать вам о другом митинге — тоже у Исаакиевского собора, но только 34 года назад. 

Весна 1987 года, Ленинград. Я, тогда только первый год работающий преподаватель кафедры философии Пединститута имени Герцена, прихожу на свой семинар и узнаю от студентов, что власти решили снести гостиницу ‘Англетер’ и мои студенты хотят идти протестовать на Исаакиевскую площадь. Как снести? ‘Англетер’? Да ведь она еще помнит золотую кудрявую голову Есенина. Да, Есенина. И вскоре мы узнаем, что Есенин был забит на допросе, а потом, уже мертвым, повешен энкавэдэшниками. И потом его — уже в наше время — заново отпоют как невинно убиенного. Немедленно соглашаюсь отменить семинар и иду вместе со студентами «протестовать».

Протестовать? Да разве это возможно у нас, в Советском Союзе? Да мы давно уже привыкли, что «демократические свободы» существуют у нас только на бумаге, а митинги протестующих мы видели только по телевизору в новостях. Но идем, сами себе не веря. По пути встречаем знакомого преподавателя. Студенты его тоже зовут вместе с нами. Стыдливо опускает глаза и отворачивается.

На Исаакиевской толпа. В основном студенческая молодежь. Вы из какого ВУЗа? — А вы из какого? Все знакомимся. Все на ты. Мои студенты подталкивают их локтями: это наш преподаватель. Ничего-ничего, мне даже приятно. Мне студенты вообще-то ближе, чем коллеги, я и сама еще вчера была студенткой. Все оживлены, вдохновлены. Нас не только никто не пытается разогнать — нас уговаривают какие-то люди в гражданском пройти во Дворец культуры для объяснения того, что происходят. Проходим.

Там на сцену выходят архитекторы — как сторонники, так и противники сноса. Некоторые защитники сноса ссылаются на Запад, на западный опыт, дескать, там тоже сносят и восстанавливают копию фасада, так что внешне ничего не меняется. Слово берет какой-то паренек из числа протестующих: 

 На Западе, как известно, нет демократии, а это не значит, что ее не должно быть у нас… Зал взрывается хохотом: так-так, бей их собственным же их оружием.    

Да, было время. ‘Англетер’ все-таки снесли, полностью восстановив фасад, но вскоре были приняты очень жесткие законы о защите центра Петербурга, а мы получили настоящую прививку свободы. Это сладкое слово ‘свобода’

А в это время мой отец, Георгий Ермаков, отбывая срок 4,5 года плюс 5 лет ссылки (уже второй ходкой) в пермских лагерях по диссидентской статье, радиоинженер экстра-класса, достав из станков, на которых их заставляли работать, нужные детали — да так, что и «ограбленные» станки продолжали по-прежнему работать, — делает из них радиоприемник, и они ловят и с жадностью слушают ‘Радио Свобода’ и узнают, что в Ленинграде проходят митинги протеста. Как? Да разве это возможно? Да разве можно такое даже представить у нас? — Можно.

Мы начинаем дышать. Наши легкие наполняются этим пьянящим воздухом — свободы. Мы чувствуем, что жизнь меняется — и меняется в желанную для нас сторону. А дальше калейдоскоп радостных событий, из которых особенно памятны — возвращение папы из ссылке из Средней Азии по «сахаровскому списку», и не через пять лет, а только через год, создание общества «Мемориал», выход тоненьких томиков «Архипелага ГУЛАГ», которые членам общества раздают бесплатно; муж приносит домой напечатанную молдавским журналом «Лолиту» Набокова. В каком-то подвальчике (пока) состоится вечер памяти Галича, причем совершенно официально. Как Галича? Да КГБ изъял при обыске у нас все его записи и не вернул. Да, Галича. Ребенок, ученик нулевого класса, приносит из школы тетрадку по русскому языку, в которой написано: «Наша Родина — Расея. Мы живем в Питирбурге». 

— Откуда ты это списал?

— Так было написано на доске.

— Так прямо и было написано?!

— Нет. Написано было: «Наша Родина — Советский Союз. Мы живем в Ленинграде», но я с этим не согласен.   

Да, устами младенцев. Вскоре всех политзэка реабилитируют и присвоят им статус пострадавших от репрессий (присвоят его и нам — детям, чьи родители были арестованы, когда дети были несовершеннолетними). И каждый день был наполнен этим ощущением — свобода, свобода! А вы в это время были совсем ребенком — но впитали этот воздух, воспитались им, и уже стали символом борьбы за эту отнятую у нас свободу.   

Отец часто повторял: «Никогда, никогда они уже не смогут повернуть все назад. Вырастает новое поколение.» Папа умер летом 2012.   

Весна 2021, Петербург.

Выхожу на Невском минут за двадцать до начала — как раз есть время, чтобы дойти до Дворцовой, которая, как заявленное место митинга, уже оцеплена. Но поток людей все же движется в сторону Дворцовой. По Невскому с ужасным воем сирен проезжает техника, и какие-то огромные автозаки. На каждом шагу понатыканы «вежливые человечки» в масках, с дубинками, со щитами, в шлемах. У самой Дворцовой подхожу к их безмасочному начальнику и спрашиваю: 

— Это вы нас так боитесь?

— Мы не боимся.

— Боитесь, боитесь…   

На Дворцовую протестная муха не пролетит. В несколько потоков движемся к Сенатской. И на каждом шагу эти гомункулусы, как из набора Lego. Говорю им миролюбиво: «Ребята, вашему Пахану скоро конец, а вам придется отвечать за то, что на беззащитных людей с дубинками лезете». Молчат. Один мужчина с седыми висками замечает, что у них рядовой за одну «акцию» получает 30 тысяч — да, они очень любят такие мероприятия. 

Идем. Вокруг люди разного возраста, но в основном молодежь, дети тех моих студентов. Все ведут себя очень вежливо, даже на газоны не заходим, хотя и тесно идти по гравийным дорожкам.

Выкрикиваем: «Свободу политзаключенным! Свободу Алексею Навальному! Раз-два-три — Путин, уходи! Путин — вор и убийца! Долой царя! Пустите к Навальному врачей!» Мы идем.

Я всматриваюсь в эти лица, благородные лица. Все напряжены. Мы ждем, когда нас начнут бить. Я за себя не боюсь — я твердо уверена, что пол и возраст пока служат мне защитой, и моя уверенность основана именно на этом знании. Но вот побежали люди из другого потока, прямо по газону. Нескольких парней хватают эти недочеловечки Lego, ведут, но никого не бьют. Помню растерянное лицо одного мальчика, совсем ребенка, в очках, которого ведут двое. Прочитываю его мысли: дома не ночевать, из ВУЗа отчислят, может быть, будут бить. Не вступаюсь за него. Почему? Не потому, что бесполезно, а потому, что боюсь. Да, боюсь, что заберут, а дома останется одним мохнатое семейство. Эх, трусость, всегда ты найдешь лазейку. А как надо было? Надо было броситься им под ного и орать благим матом — а там будь что будет! “Трусами нас делает раздумье”. 

фото: Антон Ваганов 

Доходим до Медного Всадника. Останавливаемся. Недочеловечки Lego совсем взбесились — подходят сзади к спокойно стоящим мальчикам, выбирают наугад и хватают. Успеваю крикнуть: «Иуды! подавитесь своими сребренниками!», но чувствую, что этого мало. На Сенатской начинают всех хватать — у них, видимо, выполнение плана по заполнению этих каких-то незнакомых гигантских автозаков. Идем по набережной, делаем большой крюк и движемся к Сенной. Кричим. У одной женщины среди митингующей дочь девятнадцати лет, но в другой колонне, они перезваниваются. Хотел идти и отец семидесяти лет, но она его не пустила. Все-таки возраст.  

На Сенной нет центра как такового, и потому мы разбиваемся на группки, а недочеловечки Lego начинают выхватывать парней, но никого при мне не бьют. Кричу им, что они будут прокляты историей, что дло седьмого колена будут расплачиваться. Кричу, но этого мало! От подруги узнаю по телефону, что в Москве все спокойно. Делаем вывод, что Беглов выслуживается. Еду домой. По дороге узнаю, что началась расправа — дубинки пошли в ход, крики от электрошокеров, бьют, бьют, бьют наших детей, восстающих против рабства. И все-таки возвращаюсь домой с радостным чувством. Им не удастся навсегда удержать отнятую у нас Россию.

Как кричали эти мальчики и девочки, и мы все подхватили: «Россия будет свободной! Россия будет свободной!» И это — уже наша молитва. 

Да, БУДЕТ. И вспоминается Блок, «Россия»: 

Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…  
      

А в ночь на пятницу я во сне я увидела вашу маму и Юлю. Мы сидели за столом, и я пыталась передать им импульс надежды, сострадания, поддержки. Я говорила вашей маме, что надо ей, как маме, обратиться к Патриарху с просьбой пустить к вам врачей, потому что Патриарху будет стыдно отказать матери, а Путину будет стыдно отказать Патриарху. Я имела в виду, что стыдно на публику, не о совести шла речь. Я и действительно просила по телефону сестру Патриарха (мы не знакомы, но мне добыли ее номер), попросить Патриарха, чтобы он попросил Путина. Но она заметила, что я человек совершенно посторонний, а должен обратиться кто-то из членов семьи. Юля гордая, она просить не станет, но вы, как мать… И она со мной согласилась.     

А днем уже я узнала, что к вам допустили врачей с воли и что вы снимаете голодовку. И мы все сняли вслед за вами. Это был счастливый день! Да, предстоит долгая и трудная борьба, но она приведет к победе!

Россия будет свободной!

Живи больше, Алеша!